Тут твоя улыбка, дорогой мой мечтатель, перестает быть лирически-задумчивой, и скоренько этак трансформируется в нечто саркастически - снисходительное типа «ну-ну, паря, за руль тебе сегодня уже нельзя». Мол, либо перепил, либо уж совсем с головою недружен стал.

Ан, нет, браток. Я вот тебе сейчас расскажу баечку, а ты уж сам после кумекай.

Так вот. Было дело не то в июне в конце, не то в июле, точно не помню. Однако череда еще не цвела, и я ее, голубушку, тогда прямо снопами резал. Славная такая череда росла на болоте, высокая, с большим листом, сочная. Нарезал я ее тогда – тьма! Да еще Джерабай – цветка (зверобоя, то бишь) подзапас. Иду себе домой, знай, от комарья отбиваюсь.

А там, видишь ты, рядом совхозные поля были. Так вот, эти самые поля, дренажу ради, этакими канавами окружены. Туда вода и стекает. Влажное, значит, место-то.

Иду я и гляжу: по вдоль канав цветок, мне незнакомый, зацвел. Погоди, я про него тебе поподробнее нарисую.

Высотою цветок тот до колена мне, а иной и до середины бедра. Стебель темно-зеленый, прочный, у корня так вообще деревянистый. Лист на ивовый похож очень, только у ивы он серебристый, а этот темно-зеленый.

Самое же замечательное, так это соцветие. Цветки, собранные в вытянутую пирамидку, имеют цвет нежно-фиолетовый. Формою и строением те цветки больно на иссоповы похожи. Иссоп видал ли? Так вот, лепесточки в виде колокольца собраны, внешние края их загнуты. Тычинки из центра далеко торчат, словно ниточки, с бомбончиками на концах. Каково?

И что странно, никакого тебе запаху! Я уж поначалу думал, что мне нюх отшибло.

Ну, так вот. Разглядел я цветок этот. Знать его не знаю, ведать - не ведаю. А притягивает он меня чем-то.

В тот раз нагружен я был поклажею сверх меры, так что особо задерживаться не стал. Пошлепал себе домой, череду на просушку развешивать.

После того разу я и вдругорядь и по третьему мимо цветка того хаживал, да все глаз от него отвесть почему-то не мог. Дома все свои буквари травные перешерстил, но описания похожего не нашел.

Этак помучался я какое-то время. Потом не выдержал, цветок тот вместе с корнем выкопал и к старику учителю за советом пошел.

Завидев цветик тот, учитель мой, Петр Иванович поначалу только и сказал: «А-а-а!». И хитро так прищурился. Вот поди ж ты, догадайся, что это его «А-а-а» обозначает.

«Что за зелье-то?» - спрашиваю.

«Так ведь это, Андрюша, дербенник. Или по науке, значит, плакун иволистный, Lythrium salycaria».

Надобно тебе сказать, что старик мой, хоть и не образован был в смысле академическом, официальном, однако в травах исключительно сведущ «по жизни» был. Сам всегда латынью пользовался и меня наставлял: «Вот», - говорит, – «приходит к тебе хворая, которую уже другой травник лечил. Тебе же нужно знать, что ей уже дано было. А она возьми да и скажи, маточником, мол, лечилась. Вот тут-то путаница и начнется. Вот ты, к примеру, сколь маточников-то знаешь?»

Я припоминаю, что знаю несколько: маточником в народе шандру кличут, да сабельник иногда, потом еще марьиному корню перепадает.

«Вот то-то! Учи латынь, студент». А сам смеется.

Да. Так вот, признал учитель в моем цветке плакуна. Сказал «А», говори и «Б»: для чего применяют, к какому месту прикладывают.

И рассказал дед, мол, лечат плакуном детишек грудничков от судорог, особенно, если те судороги случаются во время жара и лихоманки. Внутрь дают, да и в купель отвар наливают тоже.

Да вот еще когда понос на кого нападет.

«Я», - говорит дед, - «пытался плакуном лечить тех, кто под себя по ночам ходит».

«Ну и как», - спрашиваю.

«Так, серединка на половинку», - без особого энтузиазма отмахивается старый.

Ну что ж, спасибо учителю, познакомил нас с дербенником.

Я и сам после этого прочел кое-что. Оказывается, у наших дальних предков славян плакун пользовался особой славой. Считали они его растением священным. Выкапывали деревянной лопаточкой, что твою мандрагору, обязательно на заре да с особым приговором. Потом несли в храм и, оборотясь лицом на восток, просили у дербенника помощи в изгнании злой силы, той, что заставляет ребенка трястись.

А плакуном назвали потому, что иной внимательный человек нет-нет да и замечал, как с кончиков остреньких листочков свисают маленькие прозрачные капли. Слезы, значит.

Долго ли, коротко ли, а привела как-то после того случая ко мне одна женщина своего хворого сынка – малолетку. Боли у него в голове сильнейшие, судороги на пике температуры, под себя ходит по ночам. Через все это дело в школе плохо успевать стал. Ученые мои коллеги, невропатологи повертели мальца, покрутили, поставили диагноз: «Кистозный арахноидит». Модный такой диагноз, многим сейчас ставят. Лечение, конечно, прописали. Да вот беда – все мимо!

А мамочка жалуется, мол, так у него, сердечного, голова иной раз болит, что он чуть не криком кричит, слезами умывается.

Тут-то мне плакун и вспомнился во всей своей красоте. Как гомеопаты говорят, принцип подобия налицо.

Ну, я больше долго не думал, смешал зельецо, мамаше растолковал, как пить.

В следующий раз был у меня тот пацан через месяц. Улыбается. Голова теперь болит редко, да и не сильно. А то ведь каждый день было. Мочить постель ночью перестал.

Еще через полгода мамаша уже одна пришла. Все, говорит, хорошо. В школе из троечников вылез. Голова не болит. Порядок, значит.

А недолго после другой случай. Опять мамаша, но уже другая, свое дитя ко мне тянет. На сей раз великовозрастное дитя-то, двадцати годов от роду девка. В институте учится. И умна, и красива. Одна беда, падучая у нее, по науке эпилепсия, значит. И не просто там какая-то, а больно злая хворь: припадками каждый Божий день так и сыплет, а то и по два раза на дню.

Дело то уже в декабре было. Это значит, девка уже четыре месяца в городской больничке прохлаждается, на учебу носа не кажет. Не в силах она, сам понимаешь.

Все это время фенобарбитал горстями ест – а падучей, заразе, хоть бы хны. Доктора уж на финлепсил заглядывают.

Ну что ж, покумекал я малость. Дай, думаю, и тебе, лебедка, плакуна поддам. Авось, проберет. Что меня еще тогда насчет дербенника зацепило: мать вспомнила, что у девки, когда еще совсем мала была, случались судороги во время простуды, когда был сильный жар.

Ну что ж, как подумал, так и сделал. Смешал девчонке зелье с плакуном. Только вот еще что: усомнился я малость. Болезнь-то падучая – не шуточная, сильна и коварна. Совладает ли плакун в одиночку?

Так вот и дал я ему в товарищи тяжелую артиллерию в виде болиголова. Этот самый болиголов, что издревле омегом или мышиной вонью кличут, дают в виде водочной настойки семян. Предки наши очень хорошо им падучую лечили. А вот, кстати, чтоб рак – так не слыхал я что-то этого, не читал нигде, это уж вполне современные штучки. Но про то другая сказка.

Где-то с полтора-два месяца лечил я молодку таким макаром, и не поверишь – ушли приступы с концами! Кто другой рассказал бы – не поверил, а тут уж на что чудо чудное и диво дивное!

Я за нею, за девкой этой, еще с полгода потом досматривал. Припадков больше не было. Правда, должное ей отдать нужно: исправно зелье мое пила, изо дня в день.

После того случая было еще несколько похожих. Нет особой нужды про них рассказывать. Но всегда плакун, когда один, когда в компании, выручал меня.

Вот порассказал я тебе тут кое-чего, а ты вспомни, с чего начиналось-то. Не утерпел плакун-цветок, и в нужный момент не то чтобы заговорил, а заорал так, что я его услыхал.

Что, опять не согласен? Вот смотри, ты немца или там француза хорошо понимаешь? Ни бельмеса? Вот и я тоже. Однако ж нет никаких сомнений, что про меж собой они весьма бойко общаются, да и к тебе при случае обратиться могут. И если ты хоть пару слов на тарабарщине ихней знаешь, то не только понять, но и ответить сможешь. Особливо, если не один годок меж них поживешь-потрешься.

Вот и с травами так. Только вот способ общения на наш не очень похож. Чтобы понять, о чем же плачет плакун, мне не один год с их травным братом пообщаться пришлось.

Вот так.